Он нахмурился. Вероятно, я его и впрямь разочаровал.

– Негры, мистер Уилсон. Негры! Цветные. Черномазые. Чернозадые. Черняшки. Негритосы. Ниггеры. Негры. На муниципальном вокзале никогда за всю историю штата, я бы сказал, не было столько черных, как в тот день, и, осмелюсь предположить, уже никогда не будет.

Но я ничего такого не помнил.

– И что?

Он ткнул пальцем себе под ноги.

– Вот где это началось, мистер Уилсон. Ваш друг Такер Калибан запустил этот процесс. Так что отдайте ему должное. Что же до меня, то я вынужден признать свою ошибку. Я никогда не мог представить, что подобное движение вспыхнет изнутри, что оно начнется на низовом народном уровне, в результате, можно сказать, спонтанной вспышки.

Хотите верьте, хотите нет, я не понимал ни слова.

– Какое еще движение?

– Все негры, мистер Уилсон, снимаются с места и уезжают.

Я ничего не сказал, но, верно, вид у меня был такой, словно я ему не поверил.

– Ладно, поехали со мной. Давайте войдем туда и поглядим. – И он распахнул передо мной дверцу лимузина.

Мне не слишком хотелось ехать с ним куда-либо, но, с другой стороны, я знал, что поеду.

– А как насчет моего велосипеда? – задал я дурацкий вопрос.

– Мы можем положить его в багажник.

Багажник был такой просторный, что в нем мог поместиться не только мой велосипед, но и еще один такой же. С помощью шофера я закрепил его там веревкой, чтобы он не подпрыгивал и не поцарапал кожаную обивку. Потом уселся рядом с преподобным Брэдшоу, и мы поехали в Нью-Марсель.

– А почему вы мне ничего не рассказали о привычке Такера плевать на окружающих? – Он устроился поудобнее и повернулся ко мне вполоборота.

– Например? – Я обдумал все, что сам знал про Такера, и счел, что он поможет мне разобраться.

– Да возьмем любой пример. Его странные выходки в семье, можно сказать, дерзкое выражение лица, решительная походка. Все что угодно!

– Он написал мне письмо. Я ничего в нем не понял. – С этими словами я достал из кармана письмо и прочитал его, потом рассказал ему все, что помнил про свой десятый день рождения. А потом, наверное, зная, что у меня есть слух и ум, который позволит мне слышать и думать, я не остановился на воспоминаниях, но продолжал размышлять вслух: – Понимаете, вот он пишет: «Но ты бы и так научился, потому что ты этого сам очень хотел». Но я не уверен, что научился бы, я не знаю, научился бы я, если бы он меня не научил, но, может быть, он имел в виду, что я могу добиться чего угодно, если поставлю перед собой такую задачу. Ну и что тут такого особенного, а? Такое все говорят. Это же слишком просто!

Он, казалось, необычайно возбудился:

– Нет, не думаю. Вы забываете, с кем имеете дело, мистер Уилсон. Мы же говорим не об утонченном интеллектуале, вдохновленном чтением Платона, мы говорим о невежественном негре с Юга. Мы говорим не о новомодных и сложных идеях – об уникальных прозрениях мысли, которые посещают гениев. Мы говорим о старых, как мир, идеях, об очень простых и фундаментальных истинах, которые мы, возможно, игнорировали или никогда не пытались постичь. Но Такер Калибан не мог их игнорировать: он их открыл сам. Мне нравится ваш анализ, мистер Уилсон. А что еще вы можете вспомнить? Я уже вижу его, гневающегося на невысказанные и бесчисленные обиды и унижения, и этот гнев накапливался в его душе, и кровь отмщения бурлила в его жилах.

– Неправда. Вы не правы. В Такере не было ни капли гнева. Он все принимал как должное, словно заранее знал, что это произойдет и у него нет способа этому воспрепятствовать.

– Возможно, и так. Ну, продолжайте.

Я снова вспомнил о прошлом лете, пытаясь вычленить из памяти самые важные вещи. Некоторое время я молчал, собираясь с мыслями. Мы уже ехали по Саттону, мимо веранды мистера Томасона, которая, наверное, из-за позднего часа была пуста, а может быть, она была пуста по причине того самого движения, о котором говорил преподобный Брэдшоу.

– Ну что-то наконец заставило этих бездельников разойтись.

– А почему бы и нет? Такер Калибан заставил нас с вами носиться по полям и городу в поисках того, что завело его механизм. – Он покачал головой. – Это же просто замечательно, просто чудо какое-то!

Мы перевалили через Истерн-Ридж, и в оранжевых предвечерних сумерках, далеко за холмами и за рекой, увидели город, который издалека казался совершенно обычным – счастливым и беззаботным, как всегда.

Теперь я распределил все события прошлого лета и напоследок рассказал о том, какое удивление у меня вызвало согласие отца продать Такеру земельный участок и ферму.

Преподобный Брэдшоу слегка улыбнулся своим мыслям:

– Люди иногда совершают странные поступки, мистер Уилсон, особенно те, кто принадлежит к нашему – вашего отца и моему – поколению. Не забывайте, мы росли в эпоху, когда люди придерживались по-настоящему идеалистических взглядов, когда неприятие существующего общественного порядка заставляло нас ломать прочные устои нашей жизни, ломать принципы, которые завещали нам наши предки, наши родители.

Я рассмеялся:

– Мой отец? Мой отец… Если бы вы его знали, вы бы так не говорили.

– Я знаю его! – отрезал тот.

Я удивленно повернулся к нему:

– Вы его знаете?

На сей раз он улыбнулся, прямо глядя на меня:

– Вам нет причины беспокоиться, мистер Уилсон. Я знаю его так, как знаю их всех. Всех мальчишек, сегодня ставших мужчинами, всех нас, выросших в эпоху Великой депрессии, приобретших первый жизненный опыт в годы Гражданской войны в Испании, флиртовавших с идеей коммунизма. Коекто из нас даже связал свою судьбу с этой капризной дамой. Кто-то на ней женился, а потом развелся и навсегда утратил способность влюбляться. – Его глаза потускнели, затуманились, мысленно он улетел куда-то далеко, словно он не только вспоминал, но и въяве видел и ощущал те давние дни.

– Но только не мой отец! – воскликнул я, оторвав его от воспоминаний.

Он посмотрел на меня:

– Люди, я продолжаю утверждать, совершают странные поступки, особенно если они вскормлены в странное время.

– Но только не мой отец, – повторил я спокойнее, а потом опять рассмеялся, потому что мои слова прозвучали словно эхо.

Преподобный Брэдшоу не засмеялся:

– Став старше, вы узнаете массу странных вещей о своем отце. – Тут он улыбнулся, но теперь его улыбка показалась мне злобным оскалом.

Мы приближались к Нью-Марселю, проезжая мимо пустых, темнеющих полей, уже покрывшихся рядами зеленых проростков кукурузы и хлопка, и скоро въехали по мосту в Нортсайд. На улицах валялись обрывки брошенного быта: изношенная одежда, матрасы, сломанные игрушки, рамы от картин, обломки мебели, всего того, что негры не смогли унести на спине или набить в чемоданы. Нам попадалось немного людей, мы заметили бродяг, которые волокли бумажные свертки, перевязанные шпагатом или бельевыми веревками. Старик с белой косматой бородой ковылял, опираясь на клюку, вероятно, к вокзалу. На нем было мексиканское сомбреро. По краю проезжей части торопливо передвигалась одинокая женщина в кресле-каталке, держа на коленях небольшой чемоданчик. Кожа у нее была не темная, а какого-то землистого цвета, и она так выглядела, словно годами не выходила на солнечный свет.